Завещание императора

ЧАСТЬ  I

1
Джехути

— Тайна! Великая тайна прошлых столетий и наступающего века!..

— Вековая тайна будет раскрыта! Подробности в завтрашних выпусках «Санкт-Петербургских ведомостей»!

— ...также в вечернем выпуске: подробности об убийстве купца первой гильдии Грыжеедова! Разгромлена штаб-квартира анархистов!.. Трагедия в небе! Крах гениального творения русского изобретателя!..  Главная новость первой полосы: великая тайна императорского дома! Тайна, раскрытия которой ждали, завтра перестанет быть тайной! Читайте сегодняшний и завтрашний выпуски!..

— В сегодняшнем выпуске: век раскрывает свою тайну! Выйдет ли она за пределы Зимнего дворца? Мнение масонской ложи!.. Три копейки, ваш-благородь. Мерси.

***

Хворобный петербургский мороз вползал под воротник, прихватывал исподнее. На Аничковом мосту дворник подбирал лопатой навозные яблоки, оброненные проехавшим мимо экипажем. Они уже были тверды, как ядра, и падали в ведро с металлическим звоном, будто оставленные бронзовыми конями, вздыбившимися поблизости. Даже навоз мгновенно здесь терял запах и все признаки своего живого, в тепле, происхождения.

Фон Штраубе, молодой флотский офицер, тот, что купил газетный выпуск, перебегая через мост, от мороза даже забыл о Тайне, которая уже несколько дней как завладела целиком его мыслями. Сейчас каждым вершком тела он ощущал только шинель — эту последнюю, почти эфемерную границу между бытием и небытием. И все же перед тем, как окунуться в тепло подъезда, у него достало сил поразиться лепнине над входом в богатый дом: она изображала вазы с заморскими фруктами и свисающие гроздья винограда — мертвая алебастровая фантасмагория субтропической жизни, столь далекая от этого города, выстроенного на мерзлых болотах, созданного не для жизни вообще.

Подъезд, впрочем, оказался вполне живым, хорошо натопленным. И лицо швейцара лоснилось от жизненных соков, даже от их некоторого избытка.

— К высокопревосходительству, — бросил ему фон Штраубе.

— Их-высок-пр-ства нет! — было в ответ по-гвардейски отчеканено.

На подготовку этого визита, сулившего многое на пути к Тайне, ушло больше двух недель, но Тайна — уже не в первый раз, — едва подманив к себе, тут же воздвигала новые бастионы. В крайнем огорчении молодой человек забормотал вовсе теперь нелепое:

— Как же так?.. Почему?..

— Не могу знать-с!

— Когда вернется?

— Не могу знать-с!

— Кто знает?

— Не могу знать-с!

Поникший, он было уже повернулся уходить, когда неожиданно сверху раздался голос:

— Но-но, милейший, полюбезнее. Господин лейтенант, похоже, ко мне.

У перил бельэтажа стоял некий субъект в черном смокинге, худощавый, очень высокий, с цаплеобразно тонкими и длинными ногами, причем, к удивлению фон Штраубе, он вполне по-хозяйски вышел из апартаментов его высокопревосходительства, никак не иначе. Что еще более удивительно, швейцар воспринял это совершенно как должное, подобострастно взбоднул головой, клацнул каблуками и отступил в сторону, освобождая путь.

— Если не ошибаюсь, лейтенант фон Штраубе? — спросил незнакомец. — Я ждал вас, милости прошу.

— Но я — к его сиятельству, к Роману Георгиевичу, — смутился тот. — Было уговорено, что сегодня...

— Да, да, все верно, — перебил господин в смокинге. — Но по тому делу, что вас интересует, вам скорее надобен я. Поэтому я осмелился попросить графа оставить нас наедине. Не судите строго, он отбыл по моей дружеской просьбе, тем более у него и иные дела. Что мы, однако, с вами на лестнице? Поднимайтесь, Борис Модестович.

«Странно, весьма странно», — то ли проговорил, то ли подумал фон Штраубе. Странным тут было все — и то, что его высокопревосходительство перепоручил столь деликатное дело третьему лицу, и то, что некий смокинг эдак запросто на ночь глядя отсылает графа, действительного тайного советника из его же собственного дома, и то, что держался незнакомец здесь как хозяин. Другая же странность, ничуть не меньшая, произошла внутри самого молодого человека. То ли давешняя бессонница послужила тому причиной, то ли общее душевное напряжение последних дней, но было такое ощущение, что кусок времени попросту выстригли из жизни ножницами. Он не помнил, как поднимался по лестнице, как лакей принимал его шинель со столь ценным пакетом за пазухой (да и был ли вообще лакей?), как он проследовал в каминную залу. Просто-напросто не было ничего этого! Получилось так, что слово «странно» возникло, когда он стоял на лестнице внизу, а «весьма странно» родилось, когда он уже сидел на кушетке подле камина, vis-а-vis с незнакомцем, который непринужденно развалился перед ним в кресле и успел даже раскурить турецкий кальян. Лишь тут фон Штраубе вдруг осознал, что разговор между ними уже длится немалое время, что его собеседник, надо полагать, успел представиться и объяснить свою причастность к данному делу, — но решительно, решительно ничего такого не помнил!  Потом еще не однажды ему предстояло столкнуться с этим причудливым свойством времени — без следов исчезать в никуда.

— ...Должен, правда, заметить, — выпуская кольца сладкого дыма, рассуждал между тем незнакомец, — что вы не первый, кто решил двинуться в столь рискованном направлении. Само по себе стремление похвально, однако за свой век, а он, ей-ей, далеко не короток, я наблюдал немало подобных протагонистов. Честно вам скажу, едва ли кому-то удалось достичь в действительности чего-либо, кроме сумятицы в мыслях и в конце концов разочарования...

Так и не вспомнив начала разговора, фон Штраубе все еще не мог постичь сути рассуждений, а некоторых слов просто не понимал, зато теперь в ярком свете электричества он имел возможность хорошо разглядеть странного господина. Его лицо, пожалуй, южного типа, казалось вырезанным из благородного дерева, тщательно отполированного и покрытого затем вишневым лаком нездешнего загара, так что рядом с ним молодой человек, даже не глядя на себя в зеркало, физически ощущал свою анемическую бледность, характерную для тутошних широт.

Грек? еврей? ассириец? — пытался угадать фон Штраубе, но ни к какому выводу так и не пришел. Скорее этот человек происходил от птиц, нежели от каких-либо потомков Адама. Нос, как только у пернатых бывает, служил словно бы продолжением лба, ровно скошенного к самому темени. Подбородок, если и не отсутствовал, то, во всяком случае, столь же необычно был скошен вниз, к шее. Не удавалось определить и возраст птицеподобного господина. На плечи у него пелериной спадали длинные, совершенно черные волосы, без малейших следов седины, и хотя нос был по-стариковски крючковат, а лицо сплошь изрезано морщинами, но на нем не наблюдалось никаких признаков старческой дряблости, и глаза, ничуть не блеклые, густо-синие, смотрели зорко и ясно. Нет, оно было никак не старческим, это лицо, а каким-то, что ли, мефистофельски вечным. И еще фон Штраубе не оставляло смутное чувство, что когда-то он уже видел эту самую пелерину волос, этот завершенный клювом треугольный профиль; память об этом будто давно была заложена в глубину сознания. Но где и когда это могло произойти?

«Джехути!» — невесть откуда вдруг ворвалось в сознание загадочное имя. Не вспомнилось — фон Штраубе готов был поклясться, что никогда прежде его не слышал, — а просто материализовалось из табачного дыма. Но главное, фон Штраубе теперь почему-то знал наверняка, что его собеседника зовут именно так. С этого мига и слова незнакомца тут же обрели осмысленные очертания — безусловно, он говорил о той самой Тайне, только начал, пожалуй, слишком уж издалека. Молодой человек собрал все свое внимание, ибо столь же внезапно понял, что перед ним тот единственный, кто в самом деле способен ему помочь.

— Знаю, знаю, — словно прочел его мысли господин Джехути, — мои рассуждения сейчас кажутся вам чрезмерно пространными, но, право, я вынужден. С вашей стороны было бы крайне неразумно нырять в сей омут, предварительно не оценив его глубины, не  взвесив все pro и contra. Коли уж на то пошло, как раз «contra», по-моему, перевешивают. Мне известно,  сколь многое в своей жизни вы связываете с разрешением этой... — тонкие губы сложились в умудренной улыбке, — ...не будем произносить слишком громких слов...  загадки. —  Откуда бы он мог знать? Впрочем, фон Штраубе уже не в силах был задаваться бессмысленными вопросами. — Однако, — продолжал птицегосподин, — не для красного словца речено, что умножающий знания умножает печаль. Ибо знание, омут сей, таит в себе сразу две опасности: он может оказаться либо слишком мелким, и тогда, нырнув, вы рискуете расшибить себе лоб или, что еще досаднее, попросту запачкаться вонючим илом, либо поистине бездонным, и тогда он не выпустит вас назад. То же и со всеми тайнами этого мира — а уж кое-что я в них смыслю. Тайна может обернуться сущим пустяком, наподобие скрываемой любовной интрижки какого-нибудь господина NN, со всей сопутствующей грязью или какой-нибудь политической мишурой, а может вовсе не иметь разгадки, порождать все новые, новые тайны и навсегда засосать в иную, запредельную жизнь, из которой не вырваться уже никогда. К слову сказать, истинные тайны, как и любые истинные вопросы разума, как раз именно таковы; иное дело, их в мире не так уж много. Бытует мнение, что человек стремится к ясности. Простите меня — чушь! Истинный разум больше стремится к тайне, она для него самоценна. Даже если за сим воспоследует, как это описано, помните, изгнание из Эдема.

— Однако, я так понимаю, вам что-то известно?.. — попытался вставить фон Штраубе.

— А, вы о той загадке, которая, собственно, вашу милость интересует, о той, про которую все газеты трубят? — не дал ему договорить Джехути. — Желаете, вероятно, знать, к какой из двух названных категорий принадлежит она? Увы, тут, при всем почтении, не скажу вам ничего. Так же, как в свое будущее каждый должен заглянуть сам, а не то, пожалуй, жизнь людская потеряла бы всяческий вкус и, наверное, вовсе пресеклась бы в первом же колене; так и с любой тайной: всяк сам, в одиночку, на ощупь подбирается к ней, не существует иного способа. Я готов помочь вам сделать лишь первый шаг на этом пути. — В тонких пальцах у него появилась заветная карточка с двуглавым орлом и короной — пропуск во дворец. — Но заранее предупреждаю, что, вполне вероятно, он вас разочарует. Впрочем, все зависит от того, как вы поведете себя дальше, вернетесь назад, в свой незатейливый мирок, или... Так готовы ли вы сделать первый шаг, при этом зная, что настоящие тайны — губительны?

— Я готов, — выдохнул фон Штраубе и нетерпеливо потянулся за карточкой, уже лежавшей на столе, но Джехути слегка ее отодвинул.

— Минутку, — сказал он. — Если вы не запамятовали, еще один пустяк...

Пустяк весил  жизнь. То был секретный пакет с сургучными печатями Адмиралтейства. С утра лейтенант собственноручно зашил его под подкладку шинели, но птицеподобный, как факир, легким движением руки внезапно извлек его прямо откуда-то из воздуха.

 — Да, да, я об этом самом... Мне он, собственно, без надобности, но граф настоятельнейше просил. Вероятно, политика... впрочем, не желаю знать! Догадываюсь, чем вы рискуете, но тут есть один немаловажный момент. За тайну следует платить. Это, в самом деле, пустяк, поверьте мне, кое-кто плачивал несравнимо большую цену. Для меня же это, коль угодно, мера вашей готовности —  в данном случае совершенно необходимой — перешагнуть через определенную черту.

— Моя подпись кровью, — невесело пошутил фон Штраубе.

Джехути рассмеялся (смех у него тоже походил на птичий клекот — люди так не смеются: «Квирл, квирл!»).

— Ну если вы охотник до подобных метафор... Однако же, я смотрю, мы заговорились...

Молодой человек взглянул на стенные часы. Они показывали почти полночь, а когда он входил в подъезд, не было еще и девяти.

К Джехути вернулась серьезность. Взгляд его теперь поверх клюва целился в самую глубь души.

— Итак!.. — произнес он. Вдруг вздыбился — показалось, всамделишной птицей — и стал огромен.

«...Итак...» — отозвалось в ушах у фон Штраубе, но в эту минуту, уже почти не изумившись, он обнаружил себя в совершенно другом месте — вышагивающим по студеному ночному городу, в половине пути от своего скромного обиталища на Питерской стороне.

Дабы удостовериться, было ли явью все происшедшее с ним, лейтенант пощупал за пазухой шинели пакет. Ясности это, однако, не привнесло. Оказалось, что подкладка прочно пришита, однако пакет под ней не прощупывался. Впрочем, сейчас фон Штраубе уже не поклялся бы, что когда-либо вправду зашивал его туда. И вообще, большинство событий этого странного вечера он уже готов был отнести на счет своего воспаленного от недосыпания и нездоровья воображения. Преследовало только это странное имя: «Джехути...» С чего он, собственно, взял, что так зовут господина с птичьим клювом? Ну да, был какой-то маловразумительный разговор, был некий господин, похожий на цаплю, не исключено, что иностранный шпион, если это он все-таки выкрал пакет...

Только не на цаплю, пожалуй, был похож, а —

***

— на ибиса, конечно же, на птицу ибис, виденную в зоологическом саду!

***

Священный Ибис — Джехути — египетский бог Тот, сын великой богини Маат, бог луны, бог мудрости, письма, чисел и тайны.

Джехути-Тот, повелевающий всеми языками и людской жизнью, ибо он ведет исчисление нашим дням.

Бог Тот, полночный Атон, разделивший время на месяцы и годы, «да будет он благостен и вечен».

Бог Тот, везир богов, писец «Книги мертвых», стоящий одесную самого Озириса на его суде.

Гермес Триждывеликий, провожатый к последнему пристанищу, чья мудрость окутана тайной, а тайна — мудростью; покровитель жаждущих знания, извечный, как тайны бытия, как самое время, священный Ибис — Джехути — Тот...

Квирл! Квирл!

***

Развеялось так же мгновенно, как ввинтилось в мозг, и, подходя к своему дому, фон Штраубе уже изрядно сомневался, был ли в действительности птицеподобный господин или тоже навеян этой медной луной, примерзшей к небу.

Но так или иначе, а господин, безусловно, был. Ибо, сунув руку в карман, молодой человек извлек оттуда карточку, извещавшую лейтенанта флота барона фон Штраубе о персональном приглашении во дворец.